О ЧЕМ Я РАССКАЖУ КОТУ

[fotinamoro]

Это название мы видим на экране компьютера, в вордовском файле. Перед «расскажу» постепенно, буква за буквой, появляется «не», после него – «даже», потом печатающий убирает эти слова. Мы видим палец, нажимающий на клавиши. Потом мы видим того, кто печатает на компьютере. Ему лет двадцать с небольшим, у него чёрные волосы и серые глаза. Наконец мы слышим его голос:

Русский – самый трудный язык из всех, которые я учил. Объясните, если можете, почему ночник – лампа, утренник – спектакль, вечерник – студент, а дневник… Дневник – это то, что я сейчас веду. Мысленно, никуда не записывая. Через некоторое время вспоминаю слова и целые фразы, которые приходили мне в голову раньше. Какие-то остаются, какие-то исчезают. Вот странно, скажете вы, а для меня это нормально. Я всю жизнь так делаю, в основном по-английски, но иногда и на других языках, для тренировки.

IMG_5445 by Fotina Moroz, on Flickr

Я знаю шесть языков. Три как родные – английский, французский и испанский, три – чтобы объясниться и кое-что прочитать: немецкий, китайский и корейский. Только не подумайте, что я от природы лингвистический гений: способности у меня средние, как у всех. Просто пока я рос, мои родители постоянно переезжали. Они и сейчас ездят по всему миру, но без меня. А я закончил в Лондоне бакалавриат по специальности «филология» и изучаю русский язык в МГУ. Родители пообещали, что языки Восточной Европы после русского будут не страшны (они почему-то всегда считали очень полезным для меня изучение языков Восточной Европы). На самом деле, грамматика страшная, но научиться разговаривать по-русски оказалось не так уж трудно. На таком уровне, чтобы я минимально понимал других и меня понимали… Нет, ну откровенно говоря, пока скорее чтобы меня понимали. Иногда вот так забудешь слово, а лезть в гуглопереводчик не всегда удобно.

Картинка: наш герой в магазине, кудахчет и взмахивает руками, как крыльями, а потом изображает на ладони что-то маленькое и овальное. Продавщица невозмутимо даёт ему картонную упаковку – десяток яиц.

Да, кстати, меня зовут Томас Ван Хельсинг. Полагалось бы сказать «Только не удивляйтесь, я Ван Хельсинг», но обычно новые знакомые не удивляются, а спрашивают: «Это твой ник? А в какой соцсети?» Я отвечаю, что в паспорте. После этого они всё-таки удивляются. До чего же надоело объяснять, что в конце XIX века среди моих предков не было никаких врачей, тем более врачей-демонологов, а уж тем более врачей-демонологов, знакомых с Бремом Стокером! Голландцы – да, были. Но с отцовской стороны ещё были англичане, а с материнской – французы и аргентинцы. Вот и подсчитывай тут, на какой процент я голландец! И на какой процент я Ван Хельсинг… Что касается того самого Ван Хельсинга – ни на какой. Я не увлекаюсь вампирами, я не особо слушаю готику. Я даже нечасто смотрю фильмы ужасов. Нет, вообще я читаю и смотрю всё, что попадётся, но чтобы прицельно ужасы и только ужасы – такого нет. Так, время от времени. В основном со своими учениками, которым я тут преподаю английский.

Картинка: Ван Хельсинг и мелкая хрупкая веснушчатая девушка перед экраном, на котором застыл остановленный кадр: драка зомби. Девушка азартно воспроизводит по-английски диалог: «Я вырву твоё сердце!» - «Нет, это я съем твой мозг!»

Х. Педагогическая практика преподавания русского языка как иностранного у нас тоже уже была. Ученики мне попались доброжелательные, охотно откликались на мои объяснения, часто смеялись…

Картинка: Ван Хельсинг перед аудиторией, состоящей из людей разного возраста, в основном азиатской внешности. Сзади него на доске безграмотно написанное по-русски предложение. Широкие улыбки на лицах учеников.

Х. После педпрактики я понял, что прежде чем учить других, надо побольше знать самому. И засел за русскую грамматику. Но тут выяснилось, что как только я сажусь за русскую грамматику, меня зовут переводить с китайского или испанского. Или смотреть дораму, чтобы я прояснил, что хотел сказать переводчик с корейского. Или мы все вместе собираемся в общем пространстве и просто болтаем по-английски.

Картинка: уютное пространство, напоминающее кусочек хостела – холодильник, раковина, длинный стол с банками растворимого кофе, салфетками и простой посудой. Ван Хельсинг кладёт себе растворимый кофе в кружку, разговаривая с другими студентами. В коридоре показывается девушка, которая стоит и смотрит на него. Ван Хельсинг делает движение к ней, но она уходит.

Х. Так что когда один мой московский друг и работодатель предложил на месяц перебраться в его квартиру, чтобы, пока он будет в отъезде, кормить цветы и поливать кота, то есть ну понятно, я охотно согласился.

Картинка: сумрачный гулкий подъезд старого московского дома. Время года – между холодным и грязным. Ван Хельсинг, в куртке и вязаной шапке, со своей дорожной сумкой поднимается по ступенькам к лифту, который вздыхает в сетчатой клетке. Лифт останавливается на четвёртом этаже. Ван Хельсинг входит в прихожую, где над зеркалом висят оленьи рога; на него шипит крупный кот. Хозяин квартиры о чём-то договаривается с Ван Хельсингом, кот продолжает проявлять подозрительность к чужаку.

IMG_5447 by Fotina Moroz, on Flickr

Проводив хозяина квартиры, который выходит с чемоданом, Ван Хельсинг прохаживается по квартире. Останавливается возле ниши с иконами, возле книжного шкафа… Вскрикивает и нагибается к коту, который впился ему в ногу когтями.

Х. Квартира была интересная. Тут были те примитивные религиозные картины, которые называются, как значки в компьютере. И много книг, которые я пообещал себе прочесть (если взять что-то нетрудное и читать по главе в день, я значительно продвинусь в языке). И кот, с которым требовалось наладить отношения. Это был гордый и свирепый кот породы «норвежский лесной»: не удивлюсь, если его предки наводили страх на викингов, которые откупались от этих монстров мясом и молоком и так незаметно для себя их приручили. Он не соблазнялся кошачьими вкусняшками, негодующе шарахался от попыток его погладить, но я всё-таки отыскал его слабое место: кот любил, чтобы с ним разговаривали. Поняв это, я стал с ним говорить постоянно, когда был дома, и в результате кот подобрел и даже иногда вступал в диалог… Нет, я не сошёл с ума: кот говорил «мя». Всего лишь «мя», он же кот! Но этого было достаточно для поддержания разговора. Я неожиданно открыл, что кот может быть собеседником не хуже, чем человек, знакомый только по аватарке, где изображён персонаж аниме, одушевлённый презерватив или кусок арбуза. Виртуальный собеседник владеет речью, но не присутствует физически, а кот говорит только «мя», зато физически он рядом, если вы понимаете, что я имею в виду. Я сам не совсем понял, что сейчас имел в виду, но что-то вроде того, что кот – он стопроцентно не бот. Вот.

Кстати, вы можете спросить: почему я не зову его по имени, всё только кот и кот? Имя у него, конечно, было, но он на него не откликался, а иногда поворачивался хвостом. Возможно, ему не нравилось, как я его произношу. В результате я стал обращаться к нему просто «кот», и нас обоих это устраивало.

Но хватит о коте! Я постарался на новом месте уделять основное время занятиям, вести правильный образ жизни, хорошо высыпаться…

Картинка: спящий Ван Хельсинг. Кот пристраивается к нему под бок, он, не просыпаясь, гладит кота. Кот урчит. Ван Хельсинг, неловко повернувшись, придавливает коту лапу. С возмущённым мявом кот вспрыгивает на шкаф и обрушивает оттуда книги. Ван Хельсинг вскакивает, включает свет, оглядывается. Кот куда-то заныкался. Книги рассыпаны по кровати и по полу. Хельсинг несколько секунд стоит, сонно раскачиваясь, затем начинает их подбирать. Смотрит на обложки, заглядывает внутрь – и сон с него слетает. Копается в книгах, раскрывает их, листает, восклицает то восхищённо, то возмущённо, потом опять ложится спать.



Сны Ван Хельсинга: мультипликационные, с закосом под чехословацкого «Крабата» (реж. К. Земан, 1977 г.). Кто-то в них кого-то преследует, происходят какие-то превращения, но главное, что пронизывает их лейтмотивом, - образ раскрытой книги, возле которой горит свеча. Ван Хельсинг протягивает руку к книге, но тут раздаётся звонок будильника. Ван Хельсинг, не глядя, жмёт на смартфон и переворачивается на другой бок. Будильник через пять минут звонит снова. Ван Хельсинг встаёт и, лунатически натыкаясь на всё, что попадётся, в том числе и на кота, бредёт в ванную.

Ван Хельсинг дремлет на лекции.

Ван Хельсинг дома. Готовит себе чай с бутербродами и разговаривает с котом, который сидит на табуретке и смотрит на собеседника умными жёлтыми глазами.

Х. Пойми, кот, ты с детства, то есть с котёночества, живёшь в России, поэтому не можешь заметить, насколько загадочно всё, что здесь происходит. Сам подумай, какому нормальному человеку пришло бы в голову так проиллюстрировать сказки для детей?

Кот: «Мя?»

Х. Нет, нормальному человеку в нормальной стране не пришло бы. Нам на лекции по культурологии рассказывали, что при коммунистах художникам запрещали рисовать то, что они хотят, и они находили отдушину в иллюстрациях детских книг.

Кот: «Мя!»

Х. Да, ты прав, это всё объясняет. Давай я тебе покажу, что я имею в виду…

Заварив чай, выходит из комнаты. Кот идёт за ним, задрав хвост. Ван Хельсинг возвращается со стопкой книг большого формата. Насыпает коту корм в миску. Кот хрумкает корм, а Ван Хельсинг за чаем с бутербродами листает книги. Все они – не позже восьмидесятых годов издания, выпущенные в СССР и соцстранах.

20210116_122453[1] by Fotina Moroz, on Flickr

20210116_122740[1] by Fotina Moroz, on Flickr

20210116_150305[1] by Fotina Moroz, on Flickr

Х. Одни иллюстрации выглядели так, будто их малевали Флинстоуны на стенах пещеры, другие поражали тем, насколько художнику было не лень вырисовывать каждую мелочь, от блика на копье стражника до мышиной норки. Но своё дело сделали и те, и другие: они что-то разбудили во мне… или в мире? За ними что-то стояло, выбухало, рвалось ко мне, страшно большое, разрушая оболочку толстых испятнанных страниц. Знаете, есть такие загадочные картины, состоящие из бессмысленных вроде бы узоров и значков, но стоит изменить угол зрения, и сквозь них проступают объёмные, в 3D, башни средневекового города, или готовый к прыжку тигр, или воздушный шар? Эти детские книги были тем же самым, только не для физического зрения, а для внутреннего. Я рассматривал их снова и снова, и мне вдруг вспомнилась – как будто сон – книга в красно-чёрной обложке. Там тоже были картинки, которые мне, ребёнку, казались страшными, и на них тоже кого-то убивали… Но кого? И как? Я не помнил. Пытался вспомнить.

IMG_5427 by Fotina Moroz, on Flickr

Ван Хельсинг замер, склонясь над учебником. Кот сидит рядом и внимательно на него смотрит.

Х. Мне надо было учить русскую грамматику, а я тратил время на бесплодные попытки вспомнить, что же это была за книга и при каких обстоятельствах я её видел. Казалось, разгадка близка, только протяни руку – и дотронешься, но она ускользала, снова и снова. На картинках кого-то убивали, но как? Протыкали чем-то острым, отрубали части тела? Сам я нашёл эту книгу или мне её дали? Если нашёл, то где? А если дали, почему отобрали? Зачем я мучился этими бессмысленными вопросами, я не мог бы рассказать даже коту, хотя ему в последнее время рассказывал вообще всё. Может быть, я заразился от русских классиков? Ведь герои Толстого и Достоевского мучаются вопросами, которые всем остальным кажутся очень странными и более или менее бессмысленными. Можно было спросить об этой книге у родителей – мы разговаривали по скайпу каждую неделю. Но я не делал этого. Ведь меня постигло бы лютое разочарование, если бы выяснилось, что её никогда не существовало. Я предпочитал думать, что где-то она меня ждёт, и я наткнусь на неё – рано или поздно.